Воспитание детей
Воспитание детей
Теория и практика))
Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам.
Re: Воспитание детей
«Всё валится из рук — я плохая мать». Почему идеальная мама — плохой пример для ребёнка
Людмила Чиркова
10.05.2022
Сколько раз в день вы ловите себя на мысли, что делаете недостаточно для своего ребёнка? Что вы проигрываете по всем фронтам идеальным мамам из лент соцсетей? Готовы поспорить, что не меньше пяти. Разбираемся, чем чревата мамина идеальность не только для нее самой, но и для детей, вместе с детским психологом Верой Сафроновой.
«Все время сомневаюсь, что я хорошая мама. Все вокруг всё успевают: и погулять, и хорошо выглядеть. А я нет. Как это принять и успокоиться?» Такие письма от мам все еще не редкость. И хотя Дональд Винникотт еще 70 лет назад провозгласил, что родители не обязаны быть идеальными (важно, чтобы они были просто достаточно хорошими), поколение за поколением мамы оказываются в ловушке перфекционизма и идеальности.
Психолог Вера Сафронова уверена: «В этой спешной гонке за совершенством и идеальностью мамы теряют очень многое, и в том числе — себя».
Кто такая идеальная мама
Понятно, что образ идеальной матери у каждого свой. Для одних образец — мамы из соцсетей, которые живут напоказ, для других — звездные мамы, для третьих — знакомые мамы, на жизнь которых хочется равняться.
«Да, мы видим идеальную картинку: мама, которая все может, — рассказывает Вера Сафронова. — Но мы навешиваем на нее и свои проекции той идеальности, к которой сами стремимся. И вот тут кроется первая опасность: мы сталкиваемся с вилкой наших ожиданий, страхов, вины; бесконечных переживаний о том, что мы можем травмировать ребёнка. Все то, что удается идеальной ей, нам не дано, и мама погружается в страх, беспомощность и чувство вины, что ничего не может сделать со своей хорошестью».
И что же делать? Для начала, советует Вера Сафронова, нужно разобраться, а что это такое — «хорошая мама» в вашем понимании. Какая она? Стоит прямо сесть и написать целый список, продолжив фразу «Хорошая мама — это…». Когда в списке будет хотя бы 10–15 пунктов, стоит ненадолго его отложить. А спустя некоторое время вернуться к нему и попытаться его ранжировать. Посмотреть со стороны, что в нем хоть сколько-то приближено к реальности, а что на самом деле и вовсе нереально и оторвано от жизни.
«Хорошая мама вряд ли успеет приготовить полноценный вкусный завтрак, обед и ужин, а параллельно отвести одного ребёнка в школу, другого — в сад, и еще встретиться с подругой. Так что, когда вы рассматриваете чужую жизнь в соцсетях или слушаете чужие рассказы об идеальной маме, всегда стоит включать критическое мышление и оценивать, а насколько это все реально», — объясняет Вера Сафронова.
Часто за стремлением к идеальности скрывается желание все контролировать, держать все в своих руках, а это в свою очередь, поясняет Вера Сафронова, является одним из самых ярких признаков высокой материнской тревожности. И именно она мешает соприкоснуться с тем, что на самом деле есть у такой мамы, со всеми ее реальными достижениями. Эта тревожность обесценивает все труды и достижения хорошей мамы в попытках стать идеальной.
И здесь важно ответить самой себе еще на ряд вопросов, которые позволят выявить причины стремления к идеальности.
Зачем вам нужна идеальность?
Вам важно, чтобы вас и ваш труд по достоинству оценили другие?
У вас есть склонность скорее критиковать, а не хвалить себя за сделанное?
В поведении других мам вы видите скорее то, за что вы можете критиковать свое материнство?
Вам нужно сделать либо идеально, либо никак.
На самом деле вас сильно ранит критика в ваш адрес, особенно от значимых для вас людей.
Если на большинство вопросов и утверждений вы дали положительный ответ, это говорит о стремлении к перфекционизму.
Чем опасна идеальность
Казалось бы, в перфекционизме и в контроле нет ничего плохого. У такой идеальной мамы все расписано по графику, она четко контролирует свои эмоции, правильно разговаривает с ребёнком, хорошо и верно реагирует на любое его поведение, всегда приветлива и улыбчива. У нее всегда хорошее настроение, идеальный дом и прекрасные дети. Но такая «идеальная» мама, мама, которая все успевает, скорее всего, лишила себя спонтанности, постоянно наполнена тревогой, болезненной жаждой контроля и тотальным страхом ошибки.
Вера Сафронова подчеркивает: «Стремясь прыгнуть выше головы, мамы лишают себя огромного спектра эмоций, но, что еще страшнее, они забирают их и из жизни ребёнка. Такая мама со своей идеальностью держит себя в абсолютно жестких рамках, и для ребёнка это очень сложно. Ребёнок не видит ее реального лица и растет с внутренним убеждением, что он тоже не имеет права на ошибку, ведь его мама идеальная».
Жизнь с такой идеальной мамой отдаляет ребёнка от его эмоций, от того, что есть чувства, от того, что мы все имеем полное право ошибаться, падать, а после вставать и идти дальше.
И получается, что погоня за идеальностью выходит боком не только самой маме, но и ее детям. Именно поэтому так важно дать себе разрешение не быть идеальной, разрешить себе быть просто достаточно хорошей мамой. Но для этого нужно понять, а кто же она такая, эта достаточно хорошая мама.
Достаточно хорошая мама
Это та мама, которая чувствует потрёбности ребёнка, включается и реагирует на них согласно ситуации. Если говорить совсем грубо: ребёнок проголодался — она кормит его. Но при этом она имеет право на ошибку.
Вера Сафронова объясняет: «После ошибки такая мама не впадает в депрессию или бесконечный поток вины и самобичевания, а идет дальше, находит или не находит решение. Ведь даже когда мы не находим решение, это тоже наш опыт — и он важен».
Дети учатся через родителя. Что делает идеальная мама, придя с работы домой? Она тут же кидается убираться, готовить ужин, проверять домашку, играть, читать и мастерить поделки. Не давая себе права на отдых. А достаточно хорошая мама, придя с работы, честно падает на диван — и для ребёнка это уникальный опыт, который поможет ему в будущем.
«Он сталкивается с тем, — объясняет Вера Сафронова, — что, оказывается, так можно. Я устал — я отдохну. При этом еще и останусь в одиночестве. И это очень большой и ценный опыт для ребёнка».
Достаточно хорошая мама удовлетворяет не только потребности ребёнка, но и свои потребности
«Мы привыкли забывать о себе и делать центром всего потребности ребёнка. Но в этом нет того самого необходимого баланса», — говорит Вера Сафронова
И иногда бывают ситуации, когда забота о себе у мамы должна выйти и вовсе на первое место, особенно когда мы сталкиваемся с отсутствием сил, измотанностью и материнским выгоранием. Казалось бы, все давно знают про то, что «сначала наденьте маску на себя, а потом на ребёнка». Но одно дело — знать, и совсем другое — дать себе право так делать.
Что же можно сделать, чтобы разрешить себе наконец-то стать достаточно хорошей мамой? Вера Сафронова рекомендует:
Столкнуться со своей тревогой, дать себе паузу, чтобы прожить ее как конкретное чувство «Да, я тревожусь из-за того, что не могу все успеть». И понять, что идеальная, все успевающая мама — это вообще не про отражение реального мира.
Просто сесть и дать себе пару минут — сделать глубокий вдох и выдох, спросив себя: «Чего я сейчас больше всего хочу?», «Как я могу для себя это сделать?» И да, потребность в том, чтобы просто посидеть в тишине, — это тоже желание. И оно важно.
Научиться понимать в различных ситуациях, чего же на самом деле хочет ребёнок, начать видеть и слышать его потребности. Это станет легче делать, когда мы начнем сначала прислушиваться к своим истинным потребностям.
Научиться понимать свои потребности. Иногда идеальные мамы живут в тревоге просто потому, что за этим стоит не только большой страх, но и огромная потребность в принятии и одобрении другими. Потребность в том, чего они не получили в далеком детстве от важного для них взрослого.
Простая техника в моменты, когда накрывает «Я не успеваю» и «Я не справляюсь»: конкретизировать, что не успеваю, для кого не успеваю, кому важно, чтобы успевала? В чем не справляюсь? Где доказательства того, что это так? Конкретизируя, мы как бы вычленяем все свои страхи и конкретные опасения из всего большого салата тревоги и контроля, который имеем.
Когда есть четкая конкретика, положим не «Я ничего не успеваю», а «Не успеваю сходить на стрижку и постирать», то мы можем расставить приоритеты, отложить что-то на другой день. И использовать простые техники тайм-менеджмента, чтобы себя организовать.
Найти в своем окружении тех, кто достаточно хорош, но не идеален в чем-то. Чтобы, общаясь с ними, у вас не возникало желания начать тут же прыгать выше своей головы, чтобы вы могли посмеяться над своими промахами и ошибками в компании единомышленников.
Дать себе шанс пожить без контроля, все успевать и быть идеальными. Нам за это никто не поставит оценок, и мир от этого не развалится. Идеально пожить в ритме 1 день = 1 дело.
Оглядеться вокруг и понять, что не только от вас зависит все на свете. Есть другие люди, которые готовы вам помочь. И когда вы понимаете, что не справляетесь, важный навык — учиться просить помощи из этой потребности.
Искать свои сильные стороны, то, в чем вы особенно хороши, и обязательно хвалить себя за любое сделанное дело. Если вы запишете все ваши сделанные дела за день, вплоть до «Мама, достань игрушку с той высокой полки», а потом сравните весь этот список с вашим внутренним ожиданием от «сделанного», то вас могут ждать весьма интересные и неожиданные открытия.
Записать все свои роли и ценности, постепенно балансируя их. Например, мы все можем быть мамами, но также и женами/партнерами, подругами, коллегами, сестрами, дочерьми. Какие роли для вас сейчас важней? Что можно сделать, какое время выделить, чтобы быть достаточно хорошей, но не идеальной в каждой из них? А сколько времени для этого нужно? С чего можно реально начать?
Путь от идеальной к достаточно хорошей маме — это путь не одного дня и даже не месяца. Ведь здесь важна не внешняя картинка, как в случае с идеальностью, которую выпячивают напоказ, а внутренняя спокойная уверенность в том, что все хорошо и ты делаешь достаточно. В обществе, где все еще принято окунать мам в чувство вины и стыда по пятьсот раз на дню, это особенно трудно. Но это возможно. Достаточно почаще останавливаться и думать о себе, а не о том, что подумают окружающие или близкие о том, что вместо того, чтобы пойти с ребёнком гулять, вы решили остаться дома и почитать книжку. Попробуйте: это работает.
https://mel.fm/vospitaniye/psikhologiya ... ya-rebenka
Людмила Чиркова
10.05.2022
Сколько раз в день вы ловите себя на мысли, что делаете недостаточно для своего ребёнка? Что вы проигрываете по всем фронтам идеальным мамам из лент соцсетей? Готовы поспорить, что не меньше пяти. Разбираемся, чем чревата мамина идеальность не только для нее самой, но и для детей, вместе с детским психологом Верой Сафроновой.
«Все время сомневаюсь, что я хорошая мама. Все вокруг всё успевают: и погулять, и хорошо выглядеть. А я нет. Как это принять и успокоиться?» Такие письма от мам все еще не редкость. И хотя Дональд Винникотт еще 70 лет назад провозгласил, что родители не обязаны быть идеальными (важно, чтобы они были просто достаточно хорошими), поколение за поколением мамы оказываются в ловушке перфекционизма и идеальности.
Психолог Вера Сафронова уверена: «В этой спешной гонке за совершенством и идеальностью мамы теряют очень многое, и в том числе — себя».
Кто такая идеальная мама
Понятно, что образ идеальной матери у каждого свой. Для одних образец — мамы из соцсетей, которые живут напоказ, для других — звездные мамы, для третьих — знакомые мамы, на жизнь которых хочется равняться.
«Да, мы видим идеальную картинку: мама, которая все может, — рассказывает Вера Сафронова. — Но мы навешиваем на нее и свои проекции той идеальности, к которой сами стремимся. И вот тут кроется первая опасность: мы сталкиваемся с вилкой наших ожиданий, страхов, вины; бесконечных переживаний о том, что мы можем травмировать ребёнка. Все то, что удается идеальной ей, нам не дано, и мама погружается в страх, беспомощность и чувство вины, что ничего не может сделать со своей хорошестью».
И что же делать? Для начала, советует Вера Сафронова, нужно разобраться, а что это такое — «хорошая мама» в вашем понимании. Какая она? Стоит прямо сесть и написать целый список, продолжив фразу «Хорошая мама — это…». Когда в списке будет хотя бы 10–15 пунктов, стоит ненадолго его отложить. А спустя некоторое время вернуться к нему и попытаться его ранжировать. Посмотреть со стороны, что в нем хоть сколько-то приближено к реальности, а что на самом деле и вовсе нереально и оторвано от жизни.
«Хорошая мама вряд ли успеет приготовить полноценный вкусный завтрак, обед и ужин, а параллельно отвести одного ребёнка в школу, другого — в сад, и еще встретиться с подругой. Так что, когда вы рассматриваете чужую жизнь в соцсетях или слушаете чужие рассказы об идеальной маме, всегда стоит включать критическое мышление и оценивать, а насколько это все реально», — объясняет Вера Сафронова.
Часто за стремлением к идеальности скрывается желание все контролировать, держать все в своих руках, а это в свою очередь, поясняет Вера Сафронова, является одним из самых ярких признаков высокой материнской тревожности. И именно она мешает соприкоснуться с тем, что на самом деле есть у такой мамы, со всеми ее реальными достижениями. Эта тревожность обесценивает все труды и достижения хорошей мамы в попытках стать идеальной.
И здесь важно ответить самой себе еще на ряд вопросов, которые позволят выявить причины стремления к идеальности.
Зачем вам нужна идеальность?
Вам важно, чтобы вас и ваш труд по достоинству оценили другие?
У вас есть склонность скорее критиковать, а не хвалить себя за сделанное?
В поведении других мам вы видите скорее то, за что вы можете критиковать свое материнство?
Вам нужно сделать либо идеально, либо никак.
На самом деле вас сильно ранит критика в ваш адрес, особенно от значимых для вас людей.
Если на большинство вопросов и утверждений вы дали положительный ответ, это говорит о стремлении к перфекционизму.
Чем опасна идеальность
Казалось бы, в перфекционизме и в контроле нет ничего плохого. У такой идеальной мамы все расписано по графику, она четко контролирует свои эмоции, правильно разговаривает с ребёнком, хорошо и верно реагирует на любое его поведение, всегда приветлива и улыбчива. У нее всегда хорошее настроение, идеальный дом и прекрасные дети. Но такая «идеальная» мама, мама, которая все успевает, скорее всего, лишила себя спонтанности, постоянно наполнена тревогой, болезненной жаждой контроля и тотальным страхом ошибки.
Вера Сафронова подчеркивает: «Стремясь прыгнуть выше головы, мамы лишают себя огромного спектра эмоций, но, что еще страшнее, они забирают их и из жизни ребёнка. Такая мама со своей идеальностью держит себя в абсолютно жестких рамках, и для ребёнка это очень сложно. Ребёнок не видит ее реального лица и растет с внутренним убеждением, что он тоже не имеет права на ошибку, ведь его мама идеальная».
Жизнь с такой идеальной мамой отдаляет ребёнка от его эмоций, от того, что есть чувства, от того, что мы все имеем полное право ошибаться, падать, а после вставать и идти дальше.
И получается, что погоня за идеальностью выходит боком не только самой маме, но и ее детям. Именно поэтому так важно дать себе разрешение не быть идеальной, разрешить себе быть просто достаточно хорошей мамой. Но для этого нужно понять, а кто же она такая, эта достаточно хорошая мама.
Достаточно хорошая мама
Это та мама, которая чувствует потрёбности ребёнка, включается и реагирует на них согласно ситуации. Если говорить совсем грубо: ребёнок проголодался — она кормит его. Но при этом она имеет право на ошибку.
Вера Сафронова объясняет: «После ошибки такая мама не впадает в депрессию или бесконечный поток вины и самобичевания, а идет дальше, находит или не находит решение. Ведь даже когда мы не находим решение, это тоже наш опыт — и он важен».
Дети учатся через родителя. Что делает идеальная мама, придя с работы домой? Она тут же кидается убираться, готовить ужин, проверять домашку, играть, читать и мастерить поделки. Не давая себе права на отдых. А достаточно хорошая мама, придя с работы, честно падает на диван — и для ребёнка это уникальный опыт, который поможет ему в будущем.
«Он сталкивается с тем, — объясняет Вера Сафронова, — что, оказывается, так можно. Я устал — я отдохну. При этом еще и останусь в одиночестве. И это очень большой и ценный опыт для ребёнка».
Достаточно хорошая мама удовлетворяет не только потребности ребёнка, но и свои потребности
«Мы привыкли забывать о себе и делать центром всего потребности ребёнка. Но в этом нет того самого необходимого баланса», — говорит Вера Сафронова
И иногда бывают ситуации, когда забота о себе у мамы должна выйти и вовсе на первое место, особенно когда мы сталкиваемся с отсутствием сил, измотанностью и материнским выгоранием. Казалось бы, все давно знают про то, что «сначала наденьте маску на себя, а потом на ребёнка». Но одно дело — знать, и совсем другое — дать себе право так делать.
Что же можно сделать, чтобы разрешить себе наконец-то стать достаточно хорошей мамой? Вера Сафронова рекомендует:
Столкнуться со своей тревогой, дать себе паузу, чтобы прожить ее как конкретное чувство «Да, я тревожусь из-за того, что не могу все успеть». И понять, что идеальная, все успевающая мама — это вообще не про отражение реального мира.
Просто сесть и дать себе пару минут — сделать глубокий вдох и выдох, спросив себя: «Чего я сейчас больше всего хочу?», «Как я могу для себя это сделать?» И да, потребность в том, чтобы просто посидеть в тишине, — это тоже желание. И оно важно.
Научиться понимать в различных ситуациях, чего же на самом деле хочет ребёнок, начать видеть и слышать его потребности. Это станет легче делать, когда мы начнем сначала прислушиваться к своим истинным потребностям.
Научиться понимать свои потребности. Иногда идеальные мамы живут в тревоге просто потому, что за этим стоит не только большой страх, но и огромная потребность в принятии и одобрении другими. Потребность в том, чего они не получили в далеком детстве от важного для них взрослого.
Простая техника в моменты, когда накрывает «Я не успеваю» и «Я не справляюсь»: конкретизировать, что не успеваю, для кого не успеваю, кому важно, чтобы успевала? В чем не справляюсь? Где доказательства того, что это так? Конкретизируя, мы как бы вычленяем все свои страхи и конкретные опасения из всего большого салата тревоги и контроля, который имеем.
Когда есть четкая конкретика, положим не «Я ничего не успеваю», а «Не успеваю сходить на стрижку и постирать», то мы можем расставить приоритеты, отложить что-то на другой день. И использовать простые техники тайм-менеджмента, чтобы себя организовать.
Найти в своем окружении тех, кто достаточно хорош, но не идеален в чем-то. Чтобы, общаясь с ними, у вас не возникало желания начать тут же прыгать выше своей головы, чтобы вы могли посмеяться над своими промахами и ошибками в компании единомышленников.
Дать себе шанс пожить без контроля, все успевать и быть идеальными. Нам за это никто не поставит оценок, и мир от этого не развалится. Идеально пожить в ритме 1 день = 1 дело.
Оглядеться вокруг и понять, что не только от вас зависит все на свете. Есть другие люди, которые готовы вам помочь. И когда вы понимаете, что не справляетесь, важный навык — учиться просить помощи из этой потребности.
Искать свои сильные стороны, то, в чем вы особенно хороши, и обязательно хвалить себя за любое сделанное дело. Если вы запишете все ваши сделанные дела за день, вплоть до «Мама, достань игрушку с той высокой полки», а потом сравните весь этот список с вашим внутренним ожиданием от «сделанного», то вас могут ждать весьма интересные и неожиданные открытия.
Записать все свои роли и ценности, постепенно балансируя их. Например, мы все можем быть мамами, но также и женами/партнерами, подругами, коллегами, сестрами, дочерьми. Какие роли для вас сейчас важней? Что можно сделать, какое время выделить, чтобы быть достаточно хорошей, но не идеальной в каждой из них? А сколько времени для этого нужно? С чего можно реально начать?
Путь от идеальной к достаточно хорошей маме — это путь не одного дня и даже не месяца. Ведь здесь важна не внешняя картинка, как в случае с идеальностью, которую выпячивают напоказ, а внутренняя спокойная уверенность в том, что все хорошо и ты делаешь достаточно. В обществе, где все еще принято окунать мам в чувство вины и стыда по пятьсот раз на дню, это особенно трудно. Но это возможно. Достаточно почаще останавливаться и думать о себе, а не о том, что подумают окружающие или близкие о том, что вместо того, чтобы пойти с ребёнком гулять, вы решили остаться дома и почитать книжку. Попробуйте: это работает.
https://mel.fm/vospitaniye/psikhologiya ... ya-rebenka
Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам.
Re: Воспитание детей
Часть интервью про детей, поэтому в тему про детей повешу
Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам.
Re: Воспитание детей
С просторов тырнета
Рассказ настоящей учительницы. «Мне двадцать три. Старшему из моих учеников шестнадцать. Я его боюсь. Я боюсь их всех»
Светлана Комарова уже много лет живет в Москве. Успешный бизнес-тренер, хедхантер, карьерный консультант. А в 90-х она восемь лет работала школьной учительницей в глухих дальневосточных деревнях.
"Дальний Восток. Каждая осень неземной красоты. Золотая тайга с густо-зелеными пятнами кедров и елей, черный дикий виноград, огненные кисти лимонника, упоительные запахи осеннего леса и грибы. Грибы растут полянами, как капуста на грядке, выбегаешь на полчаса за забор воинской части, возвращаешься с корзиной грибов. В Подмосковье природа женственна, а тут — воплощенная брутальность. Разница огромна и необъяснима.
На Дальнем кусается все, что летает. Самые мелкие тварешки забираются под браслет часов и кусают так, что место укуса опухает на несколько дней. «Божья коровка, полети на небко», — не дальневосточная история. В конце августа уютные, пятнистые коровки собираются стаями как комары, атакуют квартиры, садятся на людей и тоже кусают. Эту гадость нельзя ни прихлопнуть, ни стряхнуть, коровка выпустит вонючую желтую жидкость, которая не отстирывается ничем. Божьих коровок я разлюбила в восемьдесят восьмом.
Вся кусачесть впадает в спячку в конце сентября, и до второй недели октября наступает рай на земле. Безоблачная в прямом и переносном смысле жизнь. На Дальнем Востоке всегда солнце — ливни и метели эпизодами, московской многодневной хмари не бывает никогда. Постоянное солнце и три недели сентябрьско-октябрьского рая безвозвратно и накрепко привязывают к Дальнему.
В начале октября на озерах мы празднуем День учителя. Я еду туда впервые. Тонкие перешейки песка между прозрачными озерами, молодые березы, чистое небо, черные шпалы и рельсы брошенной узкоколейки. Золото, синева, металл. Тишина, безветрие, теплое солнце, покой.
— Что здесь раньше было? Откуда узкоколейка?
— Это старые песчаные карьеры. Здесь были лагеря, — золото, синева и металл тут же меняются в настроении. Я хожу по песчаным перешейкам между отражений берез и ясного неба в чистой воде. Лагеря посреди березовых рощ. Умиротворяющие пейзажи из окон тюремных бараков. Заключенные выходили из лагерей и оставались в том же поселке, где жили их охранники. Потомки тех и других живут на одних улицах. Их внуки учатся в одной школе. Теперь я понимаю причину непримиримой вражды между некоторыми семьями местных.
В том же октябре меня уговорили на год взять классное руководство в восьмом классе. Двадцать пять лет назад дети учились десять лет. После восьмого из школ уходили те, кого не имело смысла учить дальше. Этот класс состоял из них почти целиком. Две трети учеников в лучшем случае попадут в ПТУ. В худшем — сразу на грязную работу и в вечерние школы. Мой класс сложный, дети неуправляемы, в сентябре от них отказался очередной классный руководитель. Директриса говорит, что, может быть, у меня получится с ними договориться. Всего один год. Если за год я их не брошу, в следующем сентябре мне дадут первый класс.
Мне двадцать три. Старшему из моих учеников, Ивану, шестнадцать. Два года в шестом классе, в перспективе — второй год в восьмом. Когда я первый раз вхожу в их класс, он встречает меня взглядом исподлобья. Дальний угол класса, задняя парта, широкоплечий большеголовый парень в грязной одежде со сбитыми руками и ледяными глазами. Я его боюсь.
Я боюсь их всех. Они опасаются Ивана. В прошлом году он в кровь избил одноклассника, выматерившего его мать. Они грубы, хамоваты, озлоблены, их не интересуют уроки. Они сожрали четверых классных руководителей, плевать хотели на записи в дневниках и вызовы родителей в школу. У половины класса родители не просыхают от самогона. «Никогда не повышай голос на детей. Если будешь уверена в том, что они тебе подчинятся, они обязательно подчинятся», — я держусь за слова старой учительницы и вхожу в класс как в клетку с тиграми, боясь сомневаться в том, что они подчинятся. Мои тигры грубят и пререкаются. Иван молча сидит на задней парте, опустив глаза в стол. Если ему что-то не нравится, тяжелый волчий взгляд останавливает неосторожного одноклассника.
Районо втемяшилось повысить воспитательную составляющую работы. Родители больше не отвечают за воспитание детей, это обязанность классного руководителя. Мы должны регулярно посещать семьи в воспитательных целях. У меня бездна поводов для визитов к их родителям — половину класса можно оставлять не на второй год, а на пожизненное обучение. Я иду проповедовать важность образования. В первой же семье натыкаюсь на недоумение. Зачем? В леспромхозе работяги получают больше, чем учителя. Я смотрю на пропитое лицо отца семейства, ободранные обои и не знаю, что сказать. Проповеди о высоком с хрустальным звоном рассыпаются в пыль. Действительно, зачем? Они живут так, как привыкли жить. Им не нужно другой жизни.
Дома моих учеников раскиданы на двенадцать километров. Общественного транспорта нет. Я таскаюсь по семьям. Визитам никто не рад — учитель в доме к жалобам и порке. Для того, чтобы рассказать о хорошем, по домам не ходят. Я хожу в один дом за другим. Прогнивший пол. Пьяный отец. Пьяная мать. Сыну стыдно, что мать пьяна. Грязные затхлые комнаты. Немытая посуда. Моим ученикам неловко, они хотели бы, чтобы я не видела их жизни. Я тоже хотела бы их не видеть. Меня накрывает тоска и безысходность. Через пятьдесят лет правнуки бывших заключенных и их охранников забудут причину генетической ненависти, но будут все так же подпирать падающие заборы слегами и жить в грязных, убогих домах. Никому отсюда не вырваться, даже если захотят. И они не хотят. Круг замкнулся.
Иван смотрит на меня исподлобья. Вокруг него на кровати среди грязных одеял и подушек сидят братья и сестры. Постельного белья нет и, судя по одеялам, никогда не было. Дети держатся в стороне от родителей и жмутся к Ивану. Шестеро. Иван старший. Я не могу сказать его родителям ничего хорошего — у него сплошные двойки, ему никогда не нагнать школьную программу. Вызывать его к доске без толку — он выйдет и будет мучительно молчать, глядя на носки старых ботинок. Англичанка его ненавидит. Зачем что-то говорить? Не имеет смысла. Как только я расскажу, как у Ивана все плохо, начнется мордобой. Отец пьян и агрессивен. Я говорю, что Иван молодец и очень старается. Все равно ничего не изменить, пусть хотя бы этого шестнадцатилетнего угрюмого викинга со светлыми кудрями не будут бить при мне. Мать вспыхивает радостью:
«Он же добрый у меня. Никто не верит, а он добрый. Он знаете, как за братьями-сестрами смотрит! Он и по хозяйству, и в тайгу сходить… Все говорят — учится плохо, а когда ему учиться-то? Вы садитесь, садитесь, я вам чаю налью», — она смахивает темной тряпкой крошки с табурета и кидается ставить грязный чайник на огонь.
Этот озлобленный молчаливый переросток может быть добрым? Я ссылаюсь на то, что вечереет, прощаюсь и выхожу на улицу. До моего дома двенадцать километров. Начало зимы. Темнеет рано, нужно дойти до темна.
— Светлана Юрьевна, Светлана Юрьевна, подождите! — Ванька бежит за мной по улице. — Как же вы одна-то? Темнеет же! Далеко же! — Матерь божья, заговорил. Я не помню, когда последний раз слышала его голос.
— Вань, иди домой, попутку поймаю.
— А если не поймаете? Обидит кто? — «Обидит» и Дальний Восток вещи несовместимые. Здесь все всем помогают. Убить в бытовой ссоре могут. Обидеть подобранного зимой попутчика — нет. Довезут в сохранности, даже если не по пути. Ванька идет рядом со мной километров шесть, пока не случается попутка. Мы говорим всю дорогу. Без него было бы страшно — снег вдоль дороги размечен звериными следами. С ним мне страшно не меньше — перед глазами стоят мутные глаза его отца. Ледяные глаза Ивана не стали теплее. Я говорю, потому что при звуках собственного голоса мне не так страшно идти рядом с ним по сумеркам в тайге.
Наутро на уроке географии кто-то огрызается на мое замечание.
«Язык придержи, — негромкий спокойный голос с задней парты. Мы все, замолчав от неожиданности, поворачиваемся в сторону Ивана. Он обводит холодным, угрюмым взглядом всех и говорит в сторону, глядя мне в глаза. — Язык придержи, я сказал, с учителем разговариваешь. Кто не понял, во дворе объясню».
У меня больше нет проблем с дисциплиной. Молчаливый Иван — непререкаемый авторитет в классе. После конфликтов и двусторонних мытарств мы с моими учениками как-то неожиданно умудрились выстроить отношения. Главное быть честной и относиться к ним с уважением. Мне легче, чем другим учителям: я веду у них географию. С одной стороны, предмет никому не нужен, знание географии не проверяет районо, с другой стороны, нет запущенности знаний. Они могут не знать, где находится Китай, но это не мешает им узнавать новое. И я больше не вызываю Ивана к доске. Он делает задания письменно. Я старательно не вижу, как ему передают записки с ответами.
Два раза в неделю до начала уроков политинформация. Они не отличают индийцев от индейцев и Воркуту от Воронежа. От безнадежности я плюю на передовицы и политику партии и два раза в неделю по утрам пересказываю им статьи из журнала «Вокруг света». Мы обсуждаем футуристические прогнозы и возможность существования снежного человека, я рассказываю, что русские и славяне не одно и то же, что письменность была до Кирилла и Мефодия. И про запад. Западом здесь называют центральную часть Советского Союза. Эта страна еще есть. В ней еще соседствуют космические программы и заборы, подпертые кривыми бревнами. Страны скоро не станет. Не станет леспромхоза и работы. Останутся дома-развалюхи, в поселок придет нищета и безнадежность. Но пока мы не знаем, что так будет.
Я знаю, что им никогда отсюда не вырваться, и вру им о том, что, если они захотят, они изменят свою жизнь. Можно уехать на запад? Можно. Если очень захотеть. Да, у них ничего не получится, но невозможно смириться с тем, что рождение в неправильном месте, в неправильной семье перекрыло моим открытым, отзывчивым, заброшенным ученикам все дороги. На всю жизнь. Без малейшего шанса что-то изменить. Поэтому я вдохновенно им вру о том, что главное — захотеть изменить.
Весной они набиваются ко мне в гости: «Вы у всех дома были, а к себе не зовете, нечестно». Первым, за два часа до назначенного времени приходит Лешка, плод залетной любви мамаши с неизвестным отцом. У Лешки тонкое породистое восточное лицо с высокими скулами и крупными темными глазами. Лешка не вовремя. Я делаю безе. Сын ходит по квартире с пылесосом. Лешка путается под ногами и пристает с вопросами:
— Это что?
— Миксер.
— Зачем?
— Взбивать белок.
— Баловство, можно вилкой сбить. Пылесос-то зачем покупали?
— Пол пылесосить.
— Пустая трата, и веником можно, — он тычет пальцем в фен. — А это зачем?
— Лешка, это фен! Волосы сушить!
Обалдевший Лешка захлебывается возмущением:
— Чего их сушить-то?! Они что, сами не высохнут?!
— Лешка! А прическу сделать?! Чтобы красиво было!
— Баловство это, Светлана Юрьевна! С жиру вы беситесь, деньги тратите! Пододеяльников, вон — полный балкон настирали! Порошок переводите!
В доме Лешки, как и в доме Ивана, нет пододеяльников. Баловство это, постельное белье. А миксер мамке надо купить, руки у нее устают.
Иван не придет. Они будут жалеть, что Иван не пришел, слопают без него домашний торт и прихватят для него безе. Потом найдут еще тысячу и один притянутый за уши повод, чтобы в очередной раз завалиться в гости, кто по одному, кто компанией. Все, кроме Ивана. Он так и не придет. Они будут без моих просьб ходить в садик за сыном, и я буду спокойна — пока с ним деревенская шпана, ничего не случится, они — лучшая для него защита. Ни до, ни после я не видела такого градуса преданности и взаимности от учеников. Иногда сына приводит из садика Иван. У них молчаливая взаимная симпатия.
На носу выпускные экзамены, я хожу хвостом за англичанкой — уговариваю не оставлять Ивана на второй год. Затяжной конфликт и взаимная страстная ненависть не оставляют Ваньке шансов выпуститься из школы. Елена колет Ваньку пьющими родителями и брошенными при живых родителях братьями-сестрами. Иван ее люто ненавидит, хамит. Я уговорила всех предметников не оставлять Ваньку на второй год. Елена несгибаема, ее бесит волчонок-переросток, от которого пахнет затхлой квартирой. Уговорить Ваньку извиниться перед Еленой тоже не получается:
— Я перед этой сук** извиняться не буду! Пусть она про моих родителей не говорит, я ей тогда отвечать не буду!
— Вань, нельзя так говорить про учителя, — Иван молча поднимает на меня тяжелые глаза, я замолкаю и снова иду уговаривать Елену:
— Елена Сергеевна, его, конечно же, нужно оставлять на второй год, но английский он все равно не выучит, а вам придется его терпеть еще год. Он будет сидеть с теми, кто на три года моложе, и будет еще злее.
Перспектива терпеть Ваньку еще год оказывается решающим фактором, Елена обвиняет меня в зарабатывании дешевого авторитета у учеников и соглашается нарисовать Ваньке годовую тройку.
Мы принимаем у них экзамены по русскому языку. Всему классу выдали одинаковые ручки. После того как сданы сочинения, мы проверяем работы с двумя ручками в руках. Одна с синей пастой, другая с красной. Чтобы сочинение потянуло на тройку, нужно исправить чертову тучу ошибок, после этого можно браться за красную пасту. Один из парней умудрился протащить на экзамен перьевую ручку. Экзамен не сдан — мы не смогли найти в деревне чернил такого же цвета. Я рада, что это не Иван.
Им объявляют результаты экзамена. Они горды. Все говорили, что мы не сдадим русский, а мы сдали! Вы сдали. Молодцы! Я в вас верю. Я выполнила свое обещание — выдержала год. В сентябре мне дадут первый класс. Те из моих, кто пришел учиться в девятый, во время линейки отдадут мне все свои букеты.
Начало девяностых. Первое сентября. Я живу уже не в той стране, в которой родилась. Моей страны больше нет.
— Светлана Юрьевна, здравствуйте! — меня окликает ухоженный молодой мужчина. — Вы меня узнали?
Я лихорадочно перебираю в памяти, чей это отец, но не могу вспомнить его ребенка:
— Конечно узнала, — может быть, по ходу разговора отпустит память.
— А я вот сестренку привел. Помните, когда вы к нам приходили, она со мной на кровати сидела?
— Ванька! Это ты?!
— Я, Светлана Юрьевна! Вы меня не узнали, — в голосе обида и укор. Волчонок-переросток, как тебя узнать? Ты совсем другой.
— Я техникум закончил, работаю в Хабаровске, коплю на квартиру. Как куплю, заберу всех своих.
Он вошел в девяностые как горячий нож в масло — у него была отличная практика выживания и тяжелый холодный взгляд. Через пару лет он действительно купит большую квартиру, женится, заберет сестер и братьев и разорвет отношения с родителями. Лешка сопьется и сгинет к началу двухтысячных. Несколько человек закончат институты. Кто-то переберется в Москву.
— Вы изменили наши жизни.
— Как?
— Вы много всего рассказывали. У вас были красивые платья. Девчонки всегда ждали, в каком платье вы придете. Нам хотелось жить как вы.
Как я. Когда они хотели жить как я, я жила в одном из трех домов убитого военного городка рядом с поселком леспромхоза. У меня был миксер, фен, пылесос, постельное белье и журналы «Вокруг света». Красивые платья я шила вечерами на подаренной бабушками на свадьбу машинке.
Ключом, открывающим наглухо закрытые двери, могут оказаться фен и красивые платья. Если очень захотеть".
Рассказ настоящей учительницы. «Мне двадцать три. Старшему из моих учеников шестнадцать. Я его боюсь. Я боюсь их всех»
Светлана Комарова уже много лет живет в Москве. Успешный бизнес-тренер, хедхантер, карьерный консультант. А в 90-х она восемь лет работала школьной учительницей в глухих дальневосточных деревнях.
"Дальний Восток. Каждая осень неземной красоты. Золотая тайга с густо-зелеными пятнами кедров и елей, черный дикий виноград, огненные кисти лимонника, упоительные запахи осеннего леса и грибы. Грибы растут полянами, как капуста на грядке, выбегаешь на полчаса за забор воинской части, возвращаешься с корзиной грибов. В Подмосковье природа женственна, а тут — воплощенная брутальность. Разница огромна и необъяснима.
На Дальнем кусается все, что летает. Самые мелкие тварешки забираются под браслет часов и кусают так, что место укуса опухает на несколько дней. «Божья коровка, полети на небко», — не дальневосточная история. В конце августа уютные, пятнистые коровки собираются стаями как комары, атакуют квартиры, садятся на людей и тоже кусают. Эту гадость нельзя ни прихлопнуть, ни стряхнуть, коровка выпустит вонючую желтую жидкость, которая не отстирывается ничем. Божьих коровок я разлюбила в восемьдесят восьмом.
Вся кусачесть впадает в спячку в конце сентября, и до второй недели октября наступает рай на земле. Безоблачная в прямом и переносном смысле жизнь. На Дальнем Востоке всегда солнце — ливни и метели эпизодами, московской многодневной хмари не бывает никогда. Постоянное солнце и три недели сентябрьско-октябрьского рая безвозвратно и накрепко привязывают к Дальнему.
В начале октября на озерах мы празднуем День учителя. Я еду туда впервые. Тонкие перешейки песка между прозрачными озерами, молодые березы, чистое небо, черные шпалы и рельсы брошенной узкоколейки. Золото, синева, металл. Тишина, безветрие, теплое солнце, покой.
— Что здесь раньше было? Откуда узкоколейка?
— Это старые песчаные карьеры. Здесь были лагеря, — золото, синева и металл тут же меняются в настроении. Я хожу по песчаным перешейкам между отражений берез и ясного неба в чистой воде. Лагеря посреди березовых рощ. Умиротворяющие пейзажи из окон тюремных бараков. Заключенные выходили из лагерей и оставались в том же поселке, где жили их охранники. Потомки тех и других живут на одних улицах. Их внуки учатся в одной школе. Теперь я понимаю причину непримиримой вражды между некоторыми семьями местных.
В том же октябре меня уговорили на год взять классное руководство в восьмом классе. Двадцать пять лет назад дети учились десять лет. После восьмого из школ уходили те, кого не имело смысла учить дальше. Этот класс состоял из них почти целиком. Две трети учеников в лучшем случае попадут в ПТУ. В худшем — сразу на грязную работу и в вечерние школы. Мой класс сложный, дети неуправляемы, в сентябре от них отказался очередной классный руководитель. Директриса говорит, что, может быть, у меня получится с ними договориться. Всего один год. Если за год я их не брошу, в следующем сентябре мне дадут первый класс.
Мне двадцать три. Старшему из моих учеников, Ивану, шестнадцать. Два года в шестом классе, в перспективе — второй год в восьмом. Когда я первый раз вхожу в их класс, он встречает меня взглядом исподлобья. Дальний угол класса, задняя парта, широкоплечий большеголовый парень в грязной одежде со сбитыми руками и ледяными глазами. Я его боюсь.
Я боюсь их всех. Они опасаются Ивана. В прошлом году он в кровь избил одноклассника, выматерившего его мать. Они грубы, хамоваты, озлоблены, их не интересуют уроки. Они сожрали четверых классных руководителей, плевать хотели на записи в дневниках и вызовы родителей в школу. У половины класса родители не просыхают от самогона. «Никогда не повышай голос на детей. Если будешь уверена в том, что они тебе подчинятся, они обязательно подчинятся», — я держусь за слова старой учительницы и вхожу в класс как в клетку с тиграми, боясь сомневаться в том, что они подчинятся. Мои тигры грубят и пререкаются. Иван молча сидит на задней парте, опустив глаза в стол. Если ему что-то не нравится, тяжелый волчий взгляд останавливает неосторожного одноклассника.
Районо втемяшилось повысить воспитательную составляющую работы. Родители больше не отвечают за воспитание детей, это обязанность классного руководителя. Мы должны регулярно посещать семьи в воспитательных целях. У меня бездна поводов для визитов к их родителям — половину класса можно оставлять не на второй год, а на пожизненное обучение. Я иду проповедовать важность образования. В первой же семье натыкаюсь на недоумение. Зачем? В леспромхозе работяги получают больше, чем учителя. Я смотрю на пропитое лицо отца семейства, ободранные обои и не знаю, что сказать. Проповеди о высоком с хрустальным звоном рассыпаются в пыль. Действительно, зачем? Они живут так, как привыкли жить. Им не нужно другой жизни.
Дома моих учеников раскиданы на двенадцать километров. Общественного транспорта нет. Я таскаюсь по семьям. Визитам никто не рад — учитель в доме к жалобам и порке. Для того, чтобы рассказать о хорошем, по домам не ходят. Я хожу в один дом за другим. Прогнивший пол. Пьяный отец. Пьяная мать. Сыну стыдно, что мать пьяна. Грязные затхлые комнаты. Немытая посуда. Моим ученикам неловко, они хотели бы, чтобы я не видела их жизни. Я тоже хотела бы их не видеть. Меня накрывает тоска и безысходность. Через пятьдесят лет правнуки бывших заключенных и их охранников забудут причину генетической ненависти, но будут все так же подпирать падающие заборы слегами и жить в грязных, убогих домах. Никому отсюда не вырваться, даже если захотят. И они не хотят. Круг замкнулся.
Иван смотрит на меня исподлобья. Вокруг него на кровати среди грязных одеял и подушек сидят братья и сестры. Постельного белья нет и, судя по одеялам, никогда не было. Дети держатся в стороне от родителей и жмутся к Ивану. Шестеро. Иван старший. Я не могу сказать его родителям ничего хорошего — у него сплошные двойки, ему никогда не нагнать школьную программу. Вызывать его к доске без толку — он выйдет и будет мучительно молчать, глядя на носки старых ботинок. Англичанка его ненавидит. Зачем что-то говорить? Не имеет смысла. Как только я расскажу, как у Ивана все плохо, начнется мордобой. Отец пьян и агрессивен. Я говорю, что Иван молодец и очень старается. Все равно ничего не изменить, пусть хотя бы этого шестнадцатилетнего угрюмого викинга со светлыми кудрями не будут бить при мне. Мать вспыхивает радостью:
«Он же добрый у меня. Никто не верит, а он добрый. Он знаете, как за братьями-сестрами смотрит! Он и по хозяйству, и в тайгу сходить… Все говорят — учится плохо, а когда ему учиться-то? Вы садитесь, садитесь, я вам чаю налью», — она смахивает темной тряпкой крошки с табурета и кидается ставить грязный чайник на огонь.
Этот озлобленный молчаливый переросток может быть добрым? Я ссылаюсь на то, что вечереет, прощаюсь и выхожу на улицу. До моего дома двенадцать километров. Начало зимы. Темнеет рано, нужно дойти до темна.
— Светлана Юрьевна, Светлана Юрьевна, подождите! — Ванька бежит за мной по улице. — Как же вы одна-то? Темнеет же! Далеко же! — Матерь божья, заговорил. Я не помню, когда последний раз слышала его голос.
— Вань, иди домой, попутку поймаю.
— А если не поймаете? Обидит кто? — «Обидит» и Дальний Восток вещи несовместимые. Здесь все всем помогают. Убить в бытовой ссоре могут. Обидеть подобранного зимой попутчика — нет. Довезут в сохранности, даже если не по пути. Ванька идет рядом со мной километров шесть, пока не случается попутка. Мы говорим всю дорогу. Без него было бы страшно — снег вдоль дороги размечен звериными следами. С ним мне страшно не меньше — перед глазами стоят мутные глаза его отца. Ледяные глаза Ивана не стали теплее. Я говорю, потому что при звуках собственного голоса мне не так страшно идти рядом с ним по сумеркам в тайге.
Наутро на уроке географии кто-то огрызается на мое замечание.
«Язык придержи, — негромкий спокойный голос с задней парты. Мы все, замолчав от неожиданности, поворачиваемся в сторону Ивана. Он обводит холодным, угрюмым взглядом всех и говорит в сторону, глядя мне в глаза. — Язык придержи, я сказал, с учителем разговариваешь. Кто не понял, во дворе объясню».
У меня больше нет проблем с дисциплиной. Молчаливый Иван — непререкаемый авторитет в классе. После конфликтов и двусторонних мытарств мы с моими учениками как-то неожиданно умудрились выстроить отношения. Главное быть честной и относиться к ним с уважением. Мне легче, чем другим учителям: я веду у них географию. С одной стороны, предмет никому не нужен, знание географии не проверяет районо, с другой стороны, нет запущенности знаний. Они могут не знать, где находится Китай, но это не мешает им узнавать новое. И я больше не вызываю Ивана к доске. Он делает задания письменно. Я старательно не вижу, как ему передают записки с ответами.
Два раза в неделю до начала уроков политинформация. Они не отличают индийцев от индейцев и Воркуту от Воронежа. От безнадежности я плюю на передовицы и политику партии и два раза в неделю по утрам пересказываю им статьи из журнала «Вокруг света». Мы обсуждаем футуристические прогнозы и возможность существования снежного человека, я рассказываю, что русские и славяне не одно и то же, что письменность была до Кирилла и Мефодия. И про запад. Западом здесь называют центральную часть Советского Союза. Эта страна еще есть. В ней еще соседствуют космические программы и заборы, подпертые кривыми бревнами. Страны скоро не станет. Не станет леспромхоза и работы. Останутся дома-развалюхи, в поселок придет нищета и безнадежность. Но пока мы не знаем, что так будет.
Я знаю, что им никогда отсюда не вырваться, и вру им о том, что, если они захотят, они изменят свою жизнь. Можно уехать на запад? Можно. Если очень захотеть. Да, у них ничего не получится, но невозможно смириться с тем, что рождение в неправильном месте, в неправильной семье перекрыло моим открытым, отзывчивым, заброшенным ученикам все дороги. На всю жизнь. Без малейшего шанса что-то изменить. Поэтому я вдохновенно им вру о том, что главное — захотеть изменить.
Весной они набиваются ко мне в гости: «Вы у всех дома были, а к себе не зовете, нечестно». Первым, за два часа до назначенного времени приходит Лешка, плод залетной любви мамаши с неизвестным отцом. У Лешки тонкое породистое восточное лицо с высокими скулами и крупными темными глазами. Лешка не вовремя. Я делаю безе. Сын ходит по квартире с пылесосом. Лешка путается под ногами и пристает с вопросами:
— Это что?
— Миксер.
— Зачем?
— Взбивать белок.
— Баловство, можно вилкой сбить. Пылесос-то зачем покупали?
— Пол пылесосить.
— Пустая трата, и веником можно, — он тычет пальцем в фен. — А это зачем?
— Лешка, это фен! Волосы сушить!
Обалдевший Лешка захлебывается возмущением:
— Чего их сушить-то?! Они что, сами не высохнут?!
— Лешка! А прическу сделать?! Чтобы красиво было!
— Баловство это, Светлана Юрьевна! С жиру вы беситесь, деньги тратите! Пододеяльников, вон — полный балкон настирали! Порошок переводите!
В доме Лешки, как и в доме Ивана, нет пододеяльников. Баловство это, постельное белье. А миксер мамке надо купить, руки у нее устают.
Иван не придет. Они будут жалеть, что Иван не пришел, слопают без него домашний торт и прихватят для него безе. Потом найдут еще тысячу и один притянутый за уши повод, чтобы в очередной раз завалиться в гости, кто по одному, кто компанией. Все, кроме Ивана. Он так и не придет. Они будут без моих просьб ходить в садик за сыном, и я буду спокойна — пока с ним деревенская шпана, ничего не случится, они — лучшая для него защита. Ни до, ни после я не видела такого градуса преданности и взаимности от учеников. Иногда сына приводит из садика Иван. У них молчаливая взаимная симпатия.
На носу выпускные экзамены, я хожу хвостом за англичанкой — уговариваю не оставлять Ивана на второй год. Затяжной конфликт и взаимная страстная ненависть не оставляют Ваньке шансов выпуститься из школы. Елена колет Ваньку пьющими родителями и брошенными при живых родителях братьями-сестрами. Иван ее люто ненавидит, хамит. Я уговорила всех предметников не оставлять Ваньку на второй год. Елена несгибаема, ее бесит волчонок-переросток, от которого пахнет затхлой квартирой. Уговорить Ваньку извиниться перед Еленой тоже не получается:
— Я перед этой сук** извиняться не буду! Пусть она про моих родителей не говорит, я ей тогда отвечать не буду!
— Вань, нельзя так говорить про учителя, — Иван молча поднимает на меня тяжелые глаза, я замолкаю и снова иду уговаривать Елену:
— Елена Сергеевна, его, конечно же, нужно оставлять на второй год, но английский он все равно не выучит, а вам придется его терпеть еще год. Он будет сидеть с теми, кто на три года моложе, и будет еще злее.
Перспектива терпеть Ваньку еще год оказывается решающим фактором, Елена обвиняет меня в зарабатывании дешевого авторитета у учеников и соглашается нарисовать Ваньке годовую тройку.
Мы принимаем у них экзамены по русскому языку. Всему классу выдали одинаковые ручки. После того как сданы сочинения, мы проверяем работы с двумя ручками в руках. Одна с синей пастой, другая с красной. Чтобы сочинение потянуло на тройку, нужно исправить чертову тучу ошибок, после этого можно браться за красную пасту. Один из парней умудрился протащить на экзамен перьевую ручку. Экзамен не сдан — мы не смогли найти в деревне чернил такого же цвета. Я рада, что это не Иван.
Им объявляют результаты экзамена. Они горды. Все говорили, что мы не сдадим русский, а мы сдали! Вы сдали. Молодцы! Я в вас верю. Я выполнила свое обещание — выдержала год. В сентябре мне дадут первый класс. Те из моих, кто пришел учиться в девятый, во время линейки отдадут мне все свои букеты.
Начало девяностых. Первое сентября. Я живу уже не в той стране, в которой родилась. Моей страны больше нет.
— Светлана Юрьевна, здравствуйте! — меня окликает ухоженный молодой мужчина. — Вы меня узнали?
Я лихорадочно перебираю в памяти, чей это отец, но не могу вспомнить его ребенка:
— Конечно узнала, — может быть, по ходу разговора отпустит память.
— А я вот сестренку привел. Помните, когда вы к нам приходили, она со мной на кровати сидела?
— Ванька! Это ты?!
— Я, Светлана Юрьевна! Вы меня не узнали, — в голосе обида и укор. Волчонок-переросток, как тебя узнать? Ты совсем другой.
— Я техникум закончил, работаю в Хабаровске, коплю на квартиру. Как куплю, заберу всех своих.
Он вошел в девяностые как горячий нож в масло — у него была отличная практика выживания и тяжелый холодный взгляд. Через пару лет он действительно купит большую квартиру, женится, заберет сестер и братьев и разорвет отношения с родителями. Лешка сопьется и сгинет к началу двухтысячных. Несколько человек закончат институты. Кто-то переберется в Москву.
— Вы изменили наши жизни.
— Как?
— Вы много всего рассказывали. У вас были красивые платья. Девчонки всегда ждали, в каком платье вы придете. Нам хотелось жить как вы.
Как я. Когда они хотели жить как я, я жила в одном из трех домов убитого военного городка рядом с поселком леспромхоза. У меня был миксер, фен, пылесос, постельное белье и журналы «Вокруг света». Красивые платья я шила вечерами на подаренной бабушками на свадьбу машинке.
Ключом, открывающим наглухо закрытые двери, могут оказаться фен и красивые платья. Если очень захотеть".
Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам.
Воспитание детей
Как ни старайся, идеальной мамой я не буду. Да и не хочу.
Просто получаю удовольствие от того, что я мама трех детей.
Все дети разные. Каждый из детей со своим характером и со своими светлячками в голове. Не хочу им внедрять своих Божьих коровок.
Просто получаю удовольствие от того, что я мама трех детей.
Все дети разные. Каждый из детей со своим характером и со своими светлячками в голове. Не хочу им внедрять своих Божьих коровок.
Воспитание детей
– Тебя выгонят с волчьим билетом из детского сада, и все станет фарфолен! – сказала бабушка.
Что такое «фарфолен», я не знал. Но не это меня интересовало.
– А куда волки ходят по билету? – спросил я.
– В баню! – в сердцах крикнула бабушка. – Нет, этот ребенок специально придуман, чтоб довести меня до Свердловки!
– Мне не нужен волчий билет, – поставил я бабушку в известность. - Я пока хожу в баню без билета. Так что, наверное, не выгонят, – успокоил я ее.
Дело в том, что я отказался читать на детском утреннике общеобразовательные стихи типа «Наша Маша…» или «Бычок» и настаивал на чем-то из Есенина.
В те времена стихи Сергея Есенина не очень-то издавали, но бабушка знала их великое множество. И любила декламировать. В общем, сейчас и пожинала плоды этого.
Воспитательницы пошли бы и на Есенина, если бы я согласился, например, на березку, но я категорически хотел исполнить «Письмо матери». Предварительное прослушивание уложило в обморок нянечку и одну из воспитательниц. Вторая продержалась до лучших строк в моем исполнении. И когда я завыл: – Не такой уж жалкий я пропойца… – попыталась сползти вдоль стены.
– Слава Богу, что нормальные дети это не слышат! – возопила она, придя в себя.
Ну, тут она малость загнула. Тот случай! Я стану читать любимого поэта без публики? Дождетесь!
Короче, дверь в игровую комнату я специально открыл, да и орал максимально громко.
– А что такое тягловая бредь? – спросила, едва воспитательница вошла в игровую, девочка Рита.
– Тягостная! – поправил я.
– Марина Андреевна, почему вы плачете? – спросила на этот раз Рита.
В общем, снова досталось родителям.
После серьезного разговора с папой, во время которого им была выдвинута версия, что дать пару раз некоему мерзавцу по мягкому месту - мера все-таки воспитательная.
Как лицо, крайне заинтересованное в исходе дискуссии, я выдвинул ряд возражений, ссылаясь на такие авторитеты, как бабушка, Корчак и дядя Гриша. (У дяди Гриши были четыре дочери, поэтому меня он очень любил и баловал).
– Как на это безобразие посмотрит твой старший брат? – вопросил я папу, педалируя слово – старший.
Дело закончилось чем-то вроде пакта. То есть я дал обещание никакие стихи публично не декламировать!
– Ни-ка-ки-е! – по слогам потребовал папа.
Я обещал. Причем подозрительно охотно.
– Кроме тех, которые зададут воспитательницы! – спохватился папа.
Пришлось пойти и на это.
Нельзя сказать, что для детсадовских воспитательниц наступило некое подобие ренессанса. Все-таки кроме меня в группе имелось еще девятнадцать «подарков». Но я им докучал минимально. А силы копились… Ох, папа… Как меня мучило данное ему слово!
И вот настал какой-то большой праздник. И должны были прийти все родители и поразиться тому, как мы развились и поумнели. И от меня потребовали читать стихи.
– Какие? – спросил я.
– Какие хочешь! – ответила потерявшая бдительность воспитательница.
– А Маршака можно?
– Разумеется! – заулыбалась она. Для нее Маршак – это были мягкие и тонкие книжечки «Детгиза».
Когда за мной вечером пришел папа, я все-таки подвел его к воспитательнице и попросил ее подтвердить, что я должен читать на утреннике стихотворение Самуила Маршака. Та подтвердила и даже погладила меня по голове.
– Какое стихотворение? – уточнил бдительный папа.
– Маршака? – удивилась она и назидательно добавила: – Стихи Маршака детям можно читать любые! Пора бы вам это знать!
Сконфуженный папа увел меня домой.
И вот настал утренник. И все читали стихи. А родители дружно хлопали.
Пришла моя очередь.
– Самуил Маршак, – объявил я. – «Королева Элинор».
Не ожидая от Маршака ничего плохого, все заулыбались. Кроме папы и мамы. Мама даже хотела остановить меня, но папа посмотрел на воспитательницу и не дал.
– Королева Британии тяжко больна, – начал я, – дни и ночи ее сочтены… – и народу сразу стало интересно. Ободренный вниманием, я продолжал…
Когда дело дошло до пикантной ситуации с исповедниками, народ не то чтобы повеселел, но стал очень удивляться. А я продолжал:
– Родила я в замужестве двух сыновей… – слабым голосом королевы проговорил я.
– Старший сын и хорош и пригож…
Тут мнения разделились. Одни требовали, чтоб я прекратил. А другим было интересно… И они требовали продолжения. Но мне читать что-то расхотелось. И я пошел к маме с папой. Поплакать.
По дороге домой очень опасался, что мне вот-вот объявят о каких-то репрессиях. Тем более папа что-то подозрительно молчал.
– Да, кстати, – наконец сказал он, – ты ж не дочитал до конца. Прочти сейчас, а то мы с мамой забыли, чем дело-то кончилось!
И прохожие удивленно прислушивались к стихам, которые, идя за ручку с родителями, декламировал пятилетний мальчишка...
©️Александр Бирштейн
Что такое «фарфолен», я не знал. Но не это меня интересовало.
– А куда волки ходят по билету? – спросил я.
– В баню! – в сердцах крикнула бабушка. – Нет, этот ребенок специально придуман, чтоб довести меня до Свердловки!
– Мне не нужен волчий билет, – поставил я бабушку в известность. - Я пока хожу в баню без билета. Так что, наверное, не выгонят, – успокоил я ее.
Дело в том, что я отказался читать на детском утреннике общеобразовательные стихи типа «Наша Маша…» или «Бычок» и настаивал на чем-то из Есенина.
В те времена стихи Сергея Есенина не очень-то издавали, но бабушка знала их великое множество. И любила декламировать. В общем, сейчас и пожинала плоды этого.
Воспитательницы пошли бы и на Есенина, если бы я согласился, например, на березку, но я категорически хотел исполнить «Письмо матери». Предварительное прослушивание уложило в обморок нянечку и одну из воспитательниц. Вторая продержалась до лучших строк в моем исполнении. И когда я завыл: – Не такой уж жалкий я пропойца… – попыталась сползти вдоль стены.
– Слава Богу, что нормальные дети это не слышат! – возопила она, придя в себя.
Ну, тут она малость загнула. Тот случай! Я стану читать любимого поэта без публики? Дождетесь!
Короче, дверь в игровую комнату я специально открыл, да и орал максимально громко.
– А что такое тягловая бредь? – спросила, едва воспитательница вошла в игровую, девочка Рита.
– Тягостная! – поправил я.
– Марина Андреевна, почему вы плачете? – спросила на этот раз Рита.
В общем, снова досталось родителям.
После серьезного разговора с папой, во время которого им была выдвинута версия, что дать пару раз некоему мерзавцу по мягкому месту - мера все-таки воспитательная.
Как лицо, крайне заинтересованное в исходе дискуссии, я выдвинул ряд возражений, ссылаясь на такие авторитеты, как бабушка, Корчак и дядя Гриша. (У дяди Гриши были четыре дочери, поэтому меня он очень любил и баловал).
– Как на это безобразие посмотрит твой старший брат? – вопросил я папу, педалируя слово – старший.
Дело закончилось чем-то вроде пакта. То есть я дал обещание никакие стихи публично не декламировать!
– Ни-ка-ки-е! – по слогам потребовал папа.
Я обещал. Причем подозрительно охотно.
– Кроме тех, которые зададут воспитательницы! – спохватился папа.
Пришлось пойти и на это.
Нельзя сказать, что для детсадовских воспитательниц наступило некое подобие ренессанса. Все-таки кроме меня в группе имелось еще девятнадцать «подарков». Но я им докучал минимально. А силы копились… Ох, папа… Как меня мучило данное ему слово!
И вот настал какой-то большой праздник. И должны были прийти все родители и поразиться тому, как мы развились и поумнели. И от меня потребовали читать стихи.
– Какие? – спросил я.
– Какие хочешь! – ответила потерявшая бдительность воспитательница.
– А Маршака можно?
– Разумеется! – заулыбалась она. Для нее Маршак – это были мягкие и тонкие книжечки «Детгиза».
Когда за мной вечером пришел папа, я все-таки подвел его к воспитательнице и попросил ее подтвердить, что я должен читать на утреннике стихотворение Самуила Маршака. Та подтвердила и даже погладила меня по голове.
– Какое стихотворение? – уточнил бдительный папа.
– Маршака? – удивилась она и назидательно добавила: – Стихи Маршака детям можно читать любые! Пора бы вам это знать!
Сконфуженный папа увел меня домой.
И вот настал утренник. И все читали стихи. А родители дружно хлопали.
Пришла моя очередь.
– Самуил Маршак, – объявил я. – «Королева Элинор».
Не ожидая от Маршака ничего плохого, все заулыбались. Кроме папы и мамы. Мама даже хотела остановить меня, но папа посмотрел на воспитательницу и не дал.
– Королева Британии тяжко больна, – начал я, – дни и ночи ее сочтены… – и народу сразу стало интересно. Ободренный вниманием, я продолжал…
Когда дело дошло до пикантной ситуации с исповедниками, народ не то чтобы повеселел, но стал очень удивляться. А я продолжал:
– Родила я в замужестве двух сыновей… – слабым голосом королевы проговорил я.
– Старший сын и хорош и пригож…
Тут мнения разделились. Одни требовали, чтоб я прекратил. А другим было интересно… И они требовали продолжения. Но мне читать что-то расхотелось. И я пошел к маме с папой. Поплакать.
По дороге домой очень опасался, что мне вот-вот объявят о каких-то репрессиях. Тем более папа что-то подозрительно молчал.
– Да, кстати, – наконец сказал он, – ты ж не дочитал до конца. Прочти сейчас, а то мы с мамой забыли, чем дело-то кончилось!
И прохожие удивленно прислушивались к стихам, которые, идя за ручку с родителями, декламировал пятилетний мальчишка...
©️Александр Бирштейн
Воспитание детей
К Дню защиты детей
Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам.
Кто сейчас на конференции
Сейчас этот форум просматривают: нет зарегистрированных пользователей и 6 гостей