Марк Захаров: «Есть вещи, которые меня пугают
Сегодня, 13 октября, исполнилось бы 90 лет экс-руководителю театра «Ленком», бесспорной легенде сцены Марку Захарову. Режиссер не раз был гостем «Театрала». Публикуем его последнее интервью нашему изданию.
– Марк Анатольевич, в наступившем сезоне «Ленком» готовит для зрителей новые сюрпризы, но хочется начать с разговора о недавней вашей премьере. Вы впервые обратились к творчеству Шекспира. Результатом довольны? Удалось выразить то, что наболело?
– Удалось. Я хотел показать, что человек, которого наделяют властью, который делает карьеру, превращается в какого-то другого человека. Простой пример. Никита Сергеевич Хрущев был одним, но потом, когда его лишили всяких командных высот, стал совершенно другим – покладистым, внимательным. В конце карьеры он разговаривал с Эрнстом Неизвестным и это уже не был разговор надменного правителя. Не могу сказать, что власть портит человека, но то, что она его меняет, – это совершенно точно. Раньше для членов Политбюро существовала такая расстрельная должность – министр сельского хозяйства. И когда человека переводили туда, он понимал, что радоваться особо нечему.
Одно время Полянский (Дмитрий Полянский, с 1965 года – первый зампред Совмина СССР, в 1973 году понижен в должности. – «Т») после наших премьер говорил обо мне: «Надо убрать этого человека!» Но потом его перевели на сельское хозяйство, и он утратил интерес к театру.
– А если говорить про нынешнюю власть, обратили ли вы внимание на то, что в последней прямой линии ни президент, ни представители народа не коснулись вопросов культуры. За 4 часа разговора обсуждали всё – от водопровода до космоса, а про культуру ни слова. У нас настолько всё в порядке с культурой?
– Я думаю, ему просто отбили настроение вещи, в которых он сам подзапутался. Это мое смелое предположение, ни на чем не основанное. Просто когда несколько раньше у президента поинтересовались мнением о деле «Седьмой студии», Владимир Владимирович ответил, что всё должен решать суд. Мне кажется, ему не очень хочется в это влезать и давать какие-то рекомендации, высказывать собственную точку зрения, поскольку она тут же превратится в директиву.
Но зато меня порадовало в прямой линии, что в открытую обсуждались проблемы образования, медицины, много говорилось об инвалидах, о бедности. Это уже большой сдвиг в нашем сознании. Меня в школе учили, что «любой советский человек на голову выше любого зарубежного чинуши». Этот афоризм произнёс Сталин. Мы уже тогда недоверчиво это встречали, у нас были сомнения. Но то, что столь острые темы открыто обсуждаются сейчас в разговоре с президентом, мне кажется, для широких масс важнее вопросов культуры. Подчеркиваю – для широких масс. Конечно, мне обидно, что культура находится на задворках наших проблем. На мой взгляд, это неправильно, но я понимаю природу этого процесса.
Представьте на минуточку, что какой-то новый человек становится верховным руководителем страны и очень похоже, что он будет делать то же самое. Мало что изменится. Мы себя загнали в жесткие рамки, из которых очень трудно выбраться и нужны решительные поступки, проявление политической воли, чтобы многие процессы сдвинуть с мертвой точки.
– Вероятно, вы имеете в виду то, что у нашей страны, с ее масштабами, многовековой историей и бесчисленными реформами, колоссальная инерция?
– Конечно. Как у грузового самолета, который очень тяжело остановить. Один из деятелей императорского двора недоумевал: «Зачем России такая огромная территория! Куда нам туда забираться?»
– Вы согласны с ним?
– Согласен. Не лучше ли обустроить то, что у нас под боком. Многие люди, которым я доверяю, рассказывают, что, если отъехать от Москвы километров за 300-400, там уже совершенно другая страна, другое население, другие проблемы.
– Необязательно ехать так далеко. Даже в нескольких десятках километрах от Москвы в деревнях нет ни газа, ни дорог нормальных, ни приличной инфраструктуры.
– Да, вы правы. Поэтому винить во всем нашу колоссальную территорию я бы не стал. Масштаб страны – серьезное обстоятельство, но дело, конечно, не только в нем. Могу вам признаться: мне совершенно не жалко, что наши когда-то продали Аляску, хотя некоторые требуют вернуть ее назад. Мне как-то Валентин Плучек интересную фразу сказал, мол, если сейчас бросить клич: «Давайте вновь отвоюем Аляску!» – многие с чистым сердцем пойдут за нее воевать. Я тогда улыбнулся, а позже понял, что Валентин Николаевич очень точно сформулировал готовность наших людей включаться в любую борьбу за масштаб и величие страны. Но давайте вернемся к разговору о театре…
– Вы не раз в своих интервью говорили о том, как тяжело было работать в советские годы, поскольку над театром довлел цензурный аппарат, существовала традиция госприемок и т.д. А вы не анализировали, когда лично вам было труднее: в ту пору, когда рядом было много единомышленников, но существовала цензура, или сейчас, когда судьба ленкомовских спектаклей не зависит от чиновников, но рядом уже нет многих ваших друзей и сподвижников...
– Мне, конечно, очень тоскливо без Андрея Миронова, без Григория Горина, без Евгения Леонова, без Татьяны Пельтцер, без Абдулова, Янковского и многих-многих других. Но если говорить о творческой стороне вопроса, то у нас подросли, сформировались такие артисты, как Дмитрий Певцов, Виктор Раков, Татьяна Кравченко, Иван Агапов… Сергей Степанченко стал у нас маститым настолько, что попал в лонг-лист премии зрительских симпатий «Звезда Театрала». Я даже подумал: не сойти бы ему с ума.
– На ваш взгляд, слава может испортить творческого человека?
– Слава заставляет любого человека (вне зависимости от того, артист он или, скажем, политический деятель) двигаться против течения. И если он этого не делает, то быстро борзеет и становится самодуром. У меня об этом – финал «Фальстафа и принца Уэльского», ведь там наверху, во властных кругах, сквозняк, наверное, больше и потому очень трудно усидеть на троне. Когда анализируешь природу власти, понимаешь, как вообще возник фашизм, ведь ужас заключался в том, что Гитлер овладел волей и настроением народа – подавляющее большинство его поддерживало. Сопротивление было, но незначительное. Интеллигенция понимала трагическую безнадежность и обреченность подобной борьбы.
– Никто вам не говорил, что концовка вашего спектакля все-таки чрезмерно остра для нашей страны?
– Нет, так никто не говорил, но судя по реакции на одном из недавних спектаклей, он задевает какие-то струны сегодняшних раздумий. Из зала был выкрик: «Захарова на пенсию, театра отдать Богомолову!»
– Вы как к таким выкрикам относитесь?
– Такое крайне редко бывает у нас. А так, чтобы прозвучала точная программа, то и вовсе впервые. К компрометирующим возгласам я всегда относился мужественно, но без особой радости, в отличие, кстати, от Богомолова. Он провоцирует сознание и получает удовольствие, когда вдруг люди встают и уходят среди спектакля. Я к этому отношусь болезненно, а ему – радостно. Ну, что поделать, все люди разные.
– Когда-то считалось, что «Ленком» – молодежный театр, рассчитанный на комсомольскую публику, хотя, понятно, что подобное деление – абсурд. Но все же, сегодня есть проблема, как завлекать молодежь в театр?
– Нет, такой проблемы у нас нет. В зале всегда много молодежи. А если говорить про времена ленинского комсомола, то, вы знаете, когда я был назначен главным режиссером (тогда эта должность называлась главный режиссер-директор), вышестоящие инстанции в обязательном порядке утверждали репертуарный план на сезон. Мне говорили: «Ромео и Джульетта» – это хорошая вещь, а что поставите для молодежи?»
Я не мог понять, что же это особые зулусы с необитаемого острова, что для них надо ставить нечто отдельное! Здесь, наверное, сказывалась инерция ранних советских времен, когда театр был поделен на огромное количество типов. Был колхозный театр – только для колхозников, театр Красной армии – для военнослужащих, деревенский театр – для жителей деревни. Одно время я работал в Театре транспорта. У него был свой вагон, который ездил по нашим необъятным просторам, и артисты играли спектакли. Потом я не раз вспоминал об этом, да и жизнь показала, что в подобном дроблении сценического искусства нет острой необходимости. Каждый вечер на сцене загорается свет рампы, и публика наполняет зал, а уж кто пришел – колхозники, военные или транспортники – абсолютно не важно. Главное, что пришли.
– Сейчас многие серьезные театры стараются разбавить репертуар детскими спектаклями, поскольку в условиях столичной конкуренции взращивают таким образом себе аудиторию.
– В этом есть какая-то сермяжная правда до известных пределов. Некий долг – делать время от времени что-нибудь для детей. У нас тоже идет спектакль по Экзюпери. Наверное, это такая повинность, которую надо выполнять.
– Кстати, Экзюпери очень полюбился зрителям. Вы планируете это направление расширять?
– Честно говоря, нет, потому что есть определенные нормы, которые не позволяют раздувать репертуар. Количество спектаклей растет, а для новой постановки нужно убрать что-нибудь старое из репертуара. Процесс это сложный и всегда болезненный. К тому же, спектакль живет до тех пор, пока его часто репетируют и играют. А если играется редко, то он быстро теряет качество. Вот почему я не сторонник раздутого репертуара.
Сейчас мы пригласили болгарского режиссера Александра Морфова, который в ноябре-декабре начнет репетировать новую постановку. Он выпускал у нас «Визит дамы» и «Пролетая над гнездом кукушки», но когда наступило время прощаться со спектаклями, он как-то грустно сказал нашему продюсеру: мол, ну, как же так, мои спектакли снимают? И пришлось объяснять, что нет такого театрального закона, когда спектакли идут пожизненно: дескать, пока вы живы, мы снимать его не будем. Таких обещаний театр давать не может, поскольку репертуар нуждается в обновлении.
– Между тем, известно много примеров, когда спектакли шли десятилетиями. Ну, «Принцесса Турандот», пожалуй, самый хрестоматийный пример, но в то же время есть и «Добрый человек из Сезуана» Театра на Таганке, и «Аленький цветочек» Театра им. Пушкина, и «Крутой маршрут» «Современника»…
– Наша «Юнона и Авось» тоже идет очень давно. Да и «Женитьба Фигаро» стала спектаклем-долгожителем. Мы ориентируемся на заполняемость зала: если стабильный аншлаг, то прощаться с постановкой трудно.
– Вопрос немного о другом. Когда вы были молодым режиссером, студентом, вы на какие-то из многолетних постановок ориентировались? Известно, например, что вы очень любили Художественный театр и черпали там вдохновение. То есть спектакль, идущий не одно десятилетие, может вдохновить молодого режиссера?
– Думаю, может. Но я был довольно ограниченным в этом плане, можно сказать, глупым молодым человеком, когда выпускался из ГИТИСа. На многое не обращал внимания. И если бы в ту пору у меня спросили: «Ты мечтаешь быть художественным руководителем какого-нибудь московского театра?» – я бы растерялся. Я и в режиссуру-то никогда особо не стремился.
– Вы хотели играть?
– Я хотел играть, но ни один московский театр меня не пригласил, кроме объединения Цирк на сцене. Им понравилось, как в одном из спектаклей я ловко падал с лестницы. Я вообще любил всякое сценическое движение, фехтование, бои. Но… неисповедимы пути, которые в итоге привели меня в режиссуру.
– А когда все-таки вы почувствовали, что художественный руководитель – это про вас?
– Наверное, когда я перебрался из драмкружка Станко-инструментального института на Моховую в студенческий театр, которым руководил Сергей Иосифович Юткевич. Вот тогда, поставив шварцевского «Дракона», почувствовал некую силу. Правда, спектакль держался недолго, потому что вскоре Хрущев разоблачил современную живопись в Манеже, и власти резко пересмотрели свое отношение к культуре, стали пристально отслеживать любые свежие течения. Под горячую руку попали и студенческие театры. Но как раз в тот момент я и почувствовал, что режиссура – это моя профессия. К тому же, большую роль сыграла жена. Как-то в приступе дурной правды, как говорил Шукшин, она заявила: «Артист ты очень средний! Даже, скорее, плохой! Надо режиссурой заниматься». Я ей очень благодарен за это.
– То есть ни разу не пожалели, что ушли со сцены?
– Нет. Потом, когда Андрей Гончаров после спектакля «Разгром» сказал: «Ну, давайте, устраивайтесь к нам в театр с женой, я ее хорошо помню по ГИТИСу», – я понял, что выполняю свой мужской долг по отношению к любимой женщине. Я предложил ей стать артисткой в Театре им. Маяковского, где я буду режиссером. Но у нее, как потом я стал формулировать, сработал кошачий ум. Она сказала: «Не надо. Ты будешь заложником и жизнь станет очень тяжелой. Ты будешь несвободным человеком».
И она оказалась права. Но я удивился ее мужеству и некой проницательности.
– С другой стороны, когда после успеха в Театре сатиры Валентин Плучек провожал вас в «Ленком», он ведь тоже предупреждал, чтобы вы были осторожны...
– Да. Было-было. «Только в глаза артистам смотреть! Поворачиваться спиной ни в коем случае нельзя! Искусают». И еще запомнилась его фраза: «У тебя появится много единомышленниц...» Вероятно, он в этом вопросе ориентировался на собственную биографию. «Встречайся с ними, что хочешь делай, но только в репетиционной комнате или на сцене. Никаких других встреч не надо».
И еще очень важную фразу он мне сказал после премьеры «Доходного места», которая прошла очень успешно: «Ты – темный человек, ты плохо знаешь Островского, не очень погрузился в замысел автора». Я хотел обидеться, а потом подумал, что, если бы я посвятил долгие годы работе в архивах и библиотеках, я оказался бы в шорах литературоведения, специалистов по Островскому. Исчезла бы свобода, которая была очень важна.
– В этом плане насколько тяжело вам работалось над «Фальстафом»? Помнится, вы говорили, что больше всего боитесь реакции Алексея Бартошевича (шекспировед, профессор ГИТИСа. – «Т»).
– Да, но в итоге после премьеры сказал добрые, обнадеживающие слова.
Я спрашивал у театроведов: какая разница между Гедегилом и Глендовером в пьесах о Фальстафе? Никто не мог ответить. Их там муравейник, этих англичан. Я сначала просто не понимал, как можно из этого выпутаться, разбивал их на группы, делал пометки: эти – за короля, эти – нейтральные, эти – предатели. Изначально пытался на бумаге освоить свою задумку, но все равно отношения оказались очень запутанными.
– К Году театра, который на нас надвигается, что-то готовите?
– Очень мне хочется продолжить контакт с Владимиром Сорокиным. Это фигура очень своеобразная, эпатажная, с хорошим юмором, иногда с трудными для восприятия вещами, но, тем не менее, у него есть новый материал (он мне его присылал, я просил). «Белый квадрат» называется.
Владимир Сорокин исследует довольно сложные вещи, когда распадается русский язык на отдельные м-г-г-б-р. Сейчас ведь под влиянием интернета происходят некоторые изменения у молодых людей. К крепкому слову я отношусь, в целом, спокойно и даже временами положительно, а вот «Не тормози – сникерсни» выводит меня из себя. И я слышу здесь оскорбление великого и могучего русского языка. Это что-то ужасное, за пределами нормы.
– Такие слова называются неологизмами. И, кстати, в свое время неологизмы очень любил Вознесенский…
– Они у него были не бездумными. Для меня бессмысленных вещей в его поэзии нет. Он много выступал, собирал огромные залы, в том же зале Чайковского имел колоссальный успех. Мне только не нравится его «У Тишинского рынка стоит кукуруза длинная». Это с Церетели у него был совместный проект… Но, возможно, я чрезмерно скептичен. Просто после памятника Петру I я к Зурабу Церетели стал относиться довольно сдержанно.
– Работу Церетели затмил уже князь Владимир, установленный на Боровицком холме.
– Я всякий раз, проезжая, – вздрагиваю.
– Страшно?
– Да. Тяжелое изваяние. Не на месте... У нас вообще в последнее время какое-то вырождение монументального мышления происходит в стране. И при этом тотальная псевдоностальгия: дескать, смотрите, как хорошо мы жили. Я и раньше этому удивлялся, но разобрался только тогда, когда в свите Ельцина поехал Пермь и пообщался там с фронтовиками... Они с удовольствием вспоминали свои окопные дела, рассказывали, как было весело и вообще замечательно. Тогда я понял: они вспоминают молодость. А молодость всегда прекрасна, даже если рядом разрываются снаряды и повсюду антисанитария.
– Как в записных книжках Чехова: «Там хорошо, где нас нет: в прошлом нас уже нет, и оно кажется прекрасным».
– Да, хотя есть вещи, которые меня пугают в своей тотальной глупости. Это прежде всего какая-то странная, невесть почему воскресшая любовь к сталинизму. Я думаю, что если бы в школе подробно рассказывали о ГУЛАГе, о коллективизации, и многомилионных репрессиях, о репатриациях и прочих преступлениях против собственного народа, такой любви не было бы. Это явление страшное. Я бы и Ленина сюда присовокупил с его программами раскулачивания, красного террора и прочего. Он всё это заложил, он был теоретик главный.
– С начала 2000-х появилось уже больше ста памятников Сталину по стране и это, конечно, тревожная тенденция…
– Всё идет от некультурности, какая-то власть тьмы вдруг берет верх в подобных вопросах. И я не очень это понимаю, почему государство не борется с этим. Да и вообще у нас по части исторического самосознания дела обстоят неважно. Какое-то время назад президент объявил курс на примирение с белым движением, на возрождение многих выдающихся имен, однако эти начинания так и остались незавершенными, недооформленными. А главная проблема (это моя навязчивая идея) заключается в похоронах Ленина. Еще Лужков подкладывал Ельцину документы на перезахоронение, но Ельцин не осмелился брать на себя этот вопрос. Так вот, если бы Ленина захоронили, это бы оздоровило ситуацию в обществе.
– Кстати, на чемпионате мира по паспорту болельщика можно было бесплатно посещать музеи и прочие достопримечательности. Удивительно, но самая длинная очередь выстроилась не в музей, а в мавзолей. Вы для себя это чем объясняете?
– Я все-таки отношу это не к заслугам Ленина перед историей планеты, а к определенному человеческому любопытству. Например, я приеду в какой-то город и мне скажут: «Надо обязательно посмотреть, у нас есть заспиртованная женщина с тремя грудями».
– Зоологическое любопытство.
– Да. Оно присутствует в человеке.
– В Брюсселе все идут к «писающему мальчику».
– Это еще и закоулки нашей души. Если сейчас вбежит человек и крикнет: «Пожар напротив!» Мы посмотрим – пожара нет. Мы не обрадуемся, нас обманули! Мы хотели увидеть пожар.
– Вы не раз говорили о своих симпатиях к современной Германии и, конечно, отлично знаете, насколько сильная действует в стране программа покаяния за преступления фашизма. У нас же никакого покаяния за сталинизм и ГУЛАГ никогда не было, и долгие годы жертвы репрессий вынуждены были обивать пороги и доказывать свои права на какие-то льготы.
– Понимаете, в чем наше главное отличие… Ни один деспот, ни один авторитарный режим не уничтожал собственный народ. Салазар, Муссолини или Гитлер не уничтожали собственных землевладельцев, крестьян, рядовых тружеников. У нас же было поголовное уничтожение, и это не может пройти безболезненно. Оттуда и тянутся незримые нити к другим нашим проблемам. Мне так кажется.
– При этом в центре Берлина стоит Музей террора, где показан весь путь Гитлера, нация может видеть свои ошибки, как они через это проходили…
– В свое время меня удивило, что вскоре после войны правительство Германии провело опрос, поинтересовавшись, кто из великих деятелей государства внес значительный вклад в историю. Несмотря на поражение в войне, Гитлер был на 2-3 месте. Это их насторожило, и они провели огромную работу, прежде всего, среди школьников, устраивали многочисленные экскурсии в Дахау, в лагеря смерти, где сохранились печи, в которых жгли людей. И постепенно авторитет Гитлера стал уменьшаться. Если сейчас спросить: «А у вас есть бульвар Геринга? Или проспект Геббельса?» – они воспримут это, как идиотизм. Такого не может быть! А у нас может. Проспекты Ленина как были, так и остаются, памятники Сталину расцветают по всей стране полуофициальным способом.
– Театр в этих вопросах бессилен? Иными словами, доводилось ли вам наблюдать за всю свою жизнь, чтобы театр мог изменить человека: вот что-то «торкнуло» и он про себя всё понял?
– Вот так, чтобы напрямую – нет. Но какое-то воздействие на подсознание театр, может быть, и оказывает, как музыка. Люди ходят в консерваторию слушать классику. Но что это дает? Дает какой-то настрой для работы мозга, сознания, подсознания. Какое-то благое воздействие присутствует. Также и театр в лучших своих проявлениях воздействует на человека. Правда, происходит это не сразу. Ни разу не видел, чтобы вышел человек из зала и сказал: «Сделаю, как в спектакле!»
Разве что в кинематографе бывает подобный эффект. Я помню, когда на экраны вышла «Сельская учительница» с Верой Марецкой, то многие люди поехали в село, но столкнулись там с совершенно удивительной жизнью, ничем не похожей на экранную. Не было дров, питания, достойного жилья… Или вспомнить тех же «Кубанских казаков» – сказку, сделанная с определенной долей заразительности. Там у нас Юрий Петрович Любимов блистал в качестве молодого казачка, который потом рассказывал, как местная бабушка сказала: «Сынок, из какой же это жизни вы снимаете?»
– Вы, как режиссер, вряд ли пересматриваете долгими зимними вечерами «Формулу любви» или «Барона Мюнхгаузена»?
– Нет. Хотя если случайно натыкаюсь на канале, то иногда смотрю.
– Зная вашу самокритичность, впечатления, конечно, неоднозначные?
– Вы правы. Смотришь и включаешься в процесс: вот здесь бы подрезать, здесь бы переснять, здесь бы изменить планчик. Но такие вещи видятся только с годами. Успокаиваюсь тем, что было другое время, другая мода, другие настроения.
– Со спектаклями в этом смысле легче? Если смотрите давнюю постановку из зала, то в каком настроении возвращаетесь в свой кабинет?
– Как правило, в плохом, скажу без кокетства. Страшное дело режиссерский зуд. Все время хочется что-то исправить, повлиять на процесс. Хотя бывают спектакли, которые с годами сами собой совершенствуются, выходят на новый уровень. Зритель их организует. У нас «Вишневый сад» превратился в шлягер. В конце раздаются такие аплодисменты, что Киркорову и не снилось. Но рождение шлягера – редкость. А так вообще среднестатистический спектакль не вызывает особой радости и энтузиазма. Его постоянно хочется переделать.
– А если вернуться к разговору о кино… Сейчас появилось множество ремейков. Их делают кто угодно, кроме самих авторов. Вы, разумеется, тоже воздерживаетесь от этого.
– Мне предлагали, но я сразу понял, что этого делать нельзя. Ремейк непременно получится хуже, начнут сравнивать и говорить: «Что же осталось от Захарова! Каким он стал! Молодым был интересным, а сейчас в маразме».
В «Мастерской Фоменко» есть режиссер Иван Поповски. Он что-то ставил по «Обыкновенному чуду» и просил, чтобы я поучаствовал. Но я отказался: «Нет, зачем? Это другая работа, другое время. Ваше авторство здесь – ради Бога, ставьте, как сочтете нужным». Но вообще ко мне не раз обращались с подобными просьбами – так, словно я душеприказчик Евгения Шварца.
Григорий Горин однажды сказал: «Марк, меня все время спрашивают: «Обыкновенное чудо» – этот сценарий вы написали вместе с Захаровым? Я говорю: да нет, это Захаров один. Но мне так надоело отказываться, разреши, я тоже буду говорить: да, мы вместе писали». Мне это очень понравилось.
– Между тем, режиссеры очень хотят знать ваше мнение о новых постановках, которые выходят по Шварцу или Горину. Не так давно вы были на спектакле Евгения Писарева «Дом, который построил Свифт», и это стало своего рода событием… Вы чувствуете себя мэтром, одно слово которого может окрылить человека или порой даже повлиять на его биографию?
– Меня это очень развлекает. Я все-таки стараюсь не терять самоиронии. А что касается весомости слова, то у меня был поучительный случай. На заре ельцинской эпохи, когда меня сделали членом президентского совета, раздался звонок из Азербайджана: «Марк Анатольевич, наш сухогруз захватили грузины». Я говорю: «Ай!» – «Марк Анатольевич, как вы считаете, это можно вообще?» Я говорю: «Нет, нельзя». – «Марк Анатольевич, ну, как-то вмешайтесь в вопрос, постарайтесь, чтобы сухогруз нам вернули!» И я понял, что взвалил на себя непосильную ношу.
Недавно меня попросил Дмитрий Певцов написать два абзаца о том, что его жена – хорошая актриса. Я действительно видел спектакль с ее участием, она мне понравилась, а сейчас ей для какой-то цели потребовался документ поддержки, и я написал – отдал секретарю. Но письмо набрали на бланке, указав мои регалии (герой труда, полный кавалер ордена «За заслуги перед Отечеством» и так далее). Длинный такой перечень и потом уже мой текст об актерской игре Ольги Дроздовой. Она была счастлива: «Ваше письмо произвело невероятное впечатление!»
Это меня веселит. Был период, когда шли баталии по поводу распада Советского Союза, и Бурбулис ко мне подошел – спросил: «Марк Анатольевич, как вы все-таки считаете, республикам надо отделиться от Советского Союза?» Я подумал и сказал: «Отделяйтесь!»
– И еще помнится, как в девяностые на митинге на Пушкинской площади Новодворская заявила: «Нам нужен такой президент, как Марк Захаров»!
– Я этого не слышал, но мне очевидцы рассказывали. Это меня, конечно, позабавило.
– Мы бы жили сейчас в другой стране.
– Печаль в том, что в той же.
