Жан Кокто - французский поэт, драматург, кинорежиссёр, художник.
Жан Марэ - известный актёр театра и кино (сыграл много костюмных ролей, у нас его знают по роли Фантомаса).
Я считаю Кокто ИЭИ, а Марэ - ЭИЭ.
Ссылки на сайты с биографиями, фото и рассказами об их отношениях:
https://24smi.org/celebrity/16896-zhan-kokto.html
https://uznayvse.ru/znamenitosti/biogra ... ZIwY6p3zWI
https://svadba1000.ru/news/44541-stal-b ... kokto.html
https://golubyeskazki.livejournal.com/4429.html
Самое интересное: любовные письма, которые Кокто писал Марэ и тогда, когда они жили вместе и каждый день виделись.
Сайт https://arzamas.academy/mag/636-kokto
Копирую некоторые обрзацы под спойлер.
Только, вангую, сейчас тут появится Тэд и заявит, что Марэ - сенсорик, Штирлиц или Максим.
1939 год
Площадь Мадлен, 19
Мой возлюбленный Жанно,
я теперь люблю тебя столь сильно (больше всего на свете), что приказал сам себе любить тебя только по-отцовски, и я хочу, чтобы ты знал — это не оттого, что я люблю тебя меньше, но, наоборот, больше.
Я вдруг испугался — смертельно, — что слишком многого хочу, что не оставляю тебе свободы, завладеваю тобой всецело, делаю своей собственностью, как в пьесе
Потом я испугался, что, случись тебе влюбиться в кого-нибудь, я начну мучительно переживать, а ты не захочешь причинять мне боль. Я подумал, что, если я предоставлю тебе свободу, ты будешь мне все рассказывать и это будет не так печально, как если бы ты был вынужден скрывать от меня что бы то ни было. Не могу сказать, чтобы это решение далось мне с трудом: я слишком тебя люблю и чту. Моя любовь близка к религиозному, почти божественному поклонению, я отдаю тебе все, что у меня есть. Но я опасаюсь, что ты, наверное, думаешь, будто между нами существует некая недосказанность, некая неловкость — и поэтому я тебе пишу, вместо того чтобы сказать тебе все это лично, положа руку на сердце. Мой Жанно, повторяю снова и снова, ты для меня все. Самая мысль о том, что я могу в чем-то тебя стеснить, могу как-то препятствовать твоей блистательной юности, мне невыносима. Я смог подарить тебе славу — это единственный существенный результат пьесы, единственно важный. И это меня согревает. <…> Клянусь тебе, я достаточно искренен сам с собой и достаточно великодушен, чтобы не ревновать и жить в согласии с небом, к которому мы возносим наши молитвы. Это небо уже столько нам дало, что негоже требовать от него еще больше. Я думаю, что принесение жертвы вознаграждается, — не ругай меня, мой добрый ангел. По твоим глазам я вижу, что ты понимаешь: никто не любит тебя больше, чем я. И мне было бы совестно чинить на твоем лучезарном пути какие бы то ни было препятствия. Мой Жанно, люби меня, как я тебя люблю, утешь меня. Прижми меня к своему сердцу. Помоги мне быть святым, быть достойным тебя и себя. Я живу только тобой.
9 сентября 1939 года
Отель «Ритц»
Ангел мой,
какое чудесное пришло от тебя письмо. Я предоставил тебе свободу, потому что у меня, что называется, «комплекс неполноценности». Мне всегда кажется, что меня не за что любить. Однако и ты такой же робкий, а сам я не решаюсь идти против того, что мне представляется отчуждением. В общем, не принимай всерьез письмо, что я тебе вчера послал. Я хотел рассказать о «минуте истины». Я всегда был счастлив с тобой, счастлив через тебя. От тебя всегда — солнечный свет. Моя нелепость, возможно, вовсе даже не нелепость: скорее, это «идеал», то, из-за чего все нам завидуют, потому что считают, что у нас все идеально. Если хочешь, чтобы мы соответствовали этому представлению, я готов быть верным тебе и душой, и телом и никогда не отступать от этой линии. Ни-ко-гда. Я уже в том возрасте, когда можно не бояться принимать подобные решения. Я столько раз слышал, что ничему не надо сопротивляться, что все неважно, — вот мне и стало казаться, будто я тебя стесняю. Я не хочу исполнять функцию семьи — лучше уж страдать. Но я и представить себе не мог, что мои страдания будут столь ужасны, что они будут мешать думать, дышать, творить, жить.
Прости меня.
Площадь Мадлен, 19
Суббота, 01:30 ночи
Жанно,
с Коко дело решенное. Теперь она опекунша вашей роты. Объясни лейтенанту, что это огромная удача. Она намерена взять секретаршу, и тогда вы ни в чем не будете знать нужды. Только она хочет каждую неделю иметь список того, что вам требуется. Подсунь ее письмо лейтенанту. Пусть поблагодарит ее, как он это умеет. Коко — единственная женщина во всей Франции, кто способен хорошо организовать подобное дело. Ты и сам ей напиши, поблагодари от всех и за всех.
Твой Жан
Попроси у нее ее фото для вашей штабной комнаты.
14 июня 1940 года
Представь, мой Жанно, у меня болят зубы, и я от этого почти счастлив (sic), потому что видел, как больно тебе, и теперь мне не стыдно впадать в слабость, которой подвержен ты. <…> Попробую связаться с Моро из Валь-де-Грас , чтобы понять, нельзя ли и тебе туда обратиться. В противном случае попрошу Капгра отправить меня к своему дантисту. То же касается и тебя, если с нами случится то, чего я опасаюсь. Немецко-русский пакт прояснил ситуацию, какой бы ужасной она ни была. Речь шла о войне, теперь речь идет о священной войне. Мы все будем трудиться над тем, чтобы Франция не превратилась в бесчеловечный мир, в котором нельзя жить — вроде Берлина или Москвы. Они же уничтожают, истребляют все те мелочи, которые мы любим и благодаря которым существуем. Я никогда с тобой не говорю о политике и не имею права говорить о ней в письме. Но обстоятельства меняются и заставляют примиряться с сиюминутной реальностью — нас, несчастных, несиюминутных. Думай вот о чем: что наша разлука, наш перерыв в работе нужны для того, чтобы сделать Европу пригодной для жизни и достойной нашей звезды. Такой взгляд заставит тебя стряхнуть хандру и пробудиться от нашего сурочьего сна. Прости меня за это письмо, выходящее за рамки наших обычных писем, но мне не терпелось написать тебе нынче ночью, потому что ты большой мальчик, а я не могу думать, не приобщив тебя к своим мыслям. Возможно, мне следовало бы молчать, не говорить «у меня болят зубы» или «да здравствует Франция». Но я так не умею, я отделился бы, пусть даже на миллиметр, от твоей души, если бы стал таить от тебя мысли, которые приходят мне в голову, и неприятности, которые мне досаждают. <…> Прижимаю тебя к своему сердцу и отдаюсь твоей ласке.
Площадь Мадлен, 19
Мой возлюбленный Жанно,
я теперь люблю тебя столь сильно (больше всего на свете), что приказал сам себе любить тебя только по-отцовски, и я хочу, чтобы ты знал — это не оттого, что я люблю тебя меньше, но, наоборот, больше.
Я вдруг испугался — смертельно, — что слишком многого хочу, что не оставляю тебе свободы, завладеваю тобой всецело, делаю своей собственностью, как в пьесе
Потом я испугался, что, случись тебе влюбиться в кого-нибудь, я начну мучительно переживать, а ты не захочешь причинять мне боль. Я подумал, что, если я предоставлю тебе свободу, ты будешь мне все рассказывать и это будет не так печально, как если бы ты был вынужден скрывать от меня что бы то ни было. Не могу сказать, чтобы это решение далось мне с трудом: я слишком тебя люблю и чту. Моя любовь близка к религиозному, почти божественному поклонению, я отдаю тебе все, что у меня есть. Но я опасаюсь, что ты, наверное, думаешь, будто между нами существует некая недосказанность, некая неловкость — и поэтому я тебе пишу, вместо того чтобы сказать тебе все это лично, положа руку на сердце. Мой Жанно, повторяю снова и снова, ты для меня все. Самая мысль о том, что я могу в чем-то тебя стеснить, могу как-то препятствовать твоей блистательной юности, мне невыносима. Я смог подарить тебе славу — это единственный существенный результат пьесы, единственно важный. И это меня согревает. <…> Клянусь тебе, я достаточно искренен сам с собой и достаточно великодушен, чтобы не ревновать и жить в согласии с небом, к которому мы возносим наши молитвы. Это небо уже столько нам дало, что негоже требовать от него еще больше. Я думаю, что принесение жертвы вознаграждается, — не ругай меня, мой добрый ангел. По твоим глазам я вижу, что ты понимаешь: никто не любит тебя больше, чем я. И мне было бы совестно чинить на твоем лучезарном пути какие бы то ни было препятствия. Мой Жанно, люби меня, как я тебя люблю, утешь меня. Прижми меня к своему сердцу. Помоги мне быть святым, быть достойным тебя и себя. Я живу только тобой.
9 сентября 1939 года
Отель «Ритц»
Ангел мой,
какое чудесное пришло от тебя письмо. Я предоставил тебе свободу, потому что у меня, что называется, «комплекс неполноценности». Мне всегда кажется, что меня не за что любить. Однако и ты такой же робкий, а сам я не решаюсь идти против того, что мне представляется отчуждением. В общем, не принимай всерьез письмо, что я тебе вчера послал. Я хотел рассказать о «минуте истины». Я всегда был счастлив с тобой, счастлив через тебя. От тебя всегда — солнечный свет. Моя нелепость, возможно, вовсе даже не нелепость: скорее, это «идеал», то, из-за чего все нам завидуют, потому что считают, что у нас все идеально. Если хочешь, чтобы мы соответствовали этому представлению, я готов быть верным тебе и душой, и телом и никогда не отступать от этой линии. Ни-ко-гда. Я уже в том возрасте, когда можно не бояться принимать подобные решения. Я столько раз слышал, что ничему не надо сопротивляться, что все неважно, — вот мне и стало казаться, будто я тебя стесняю. Я не хочу исполнять функцию семьи — лучше уж страдать. Но я и представить себе не мог, что мои страдания будут столь ужасны, что они будут мешать думать, дышать, творить, жить.
Прости меня.
Площадь Мадлен, 19
Суббота, 01:30 ночи
Жанно,
с Коко дело решенное. Теперь она опекунша вашей роты. Объясни лейтенанту, что это огромная удача. Она намерена взять секретаршу, и тогда вы ни в чем не будете знать нужды. Только она хочет каждую неделю иметь список того, что вам требуется. Подсунь ее письмо лейтенанту. Пусть поблагодарит ее, как он это умеет. Коко — единственная женщина во всей Франции, кто способен хорошо организовать подобное дело. Ты и сам ей напиши, поблагодари от всех и за всех.
Твой Жан
Попроси у нее ее фото для вашей штабной комнаты.
14 июня 1940 года
Представь, мой Жанно, у меня болят зубы, и я от этого почти счастлив (sic), потому что видел, как больно тебе, и теперь мне не стыдно впадать в слабость, которой подвержен ты. <…> Попробую связаться с Моро из Валь-де-Грас , чтобы понять, нельзя ли и тебе туда обратиться. В противном случае попрошу Капгра отправить меня к своему дантисту. То же касается и тебя, если с нами случится то, чего я опасаюсь. Немецко-русский пакт прояснил ситуацию, какой бы ужасной она ни была. Речь шла о войне, теперь речь идет о священной войне. Мы все будем трудиться над тем, чтобы Франция не превратилась в бесчеловечный мир, в котором нельзя жить — вроде Берлина или Москвы. Они же уничтожают, истребляют все те мелочи, которые мы любим и благодаря которым существуем. Я никогда с тобой не говорю о политике и не имею права говорить о ней в письме. Но обстоятельства меняются и заставляют примиряться с сиюминутной реальностью — нас, несчастных, несиюминутных. Думай вот о чем: что наша разлука, наш перерыв в работе нужны для того, чтобы сделать Европу пригодной для жизни и достойной нашей звезды. Такой взгляд заставит тебя стряхнуть хандру и пробудиться от нашего сурочьего сна. Прости меня за это письмо, выходящее за рамки наших обычных писем, но мне не терпелось написать тебе нынче ночью, потому что ты большой мальчик, а я не могу думать, не приобщив тебя к своим мыслям. Возможно, мне следовало бы молчать, не говорить «у меня болят зубы» или «да здравствует Франция». Но я так не умею, я отделился бы, пусть даже на миллиметр, от твоей души, если бы стал таить от тебя мысли, которые приходят мне в голову, и неприятности, которые мне досаждают. <…> Прижимаю тебя к своему сердцу и отдаюсь твоей ласке.
). Надо и мне пойти отдохнуть
